Форум
Автор: Captain_Stanley
Фендом: Rammstein
Жанр: AH
Было, если вы помните, такое произведение – “Regen”, как зовут автора не помню… собственно, на его почве у меня возникло жгучее желание написать нечто вроде «Антирегена»… на его осуществление пока нет времени и сил, но предварительные наброски сложились, кажется, в довольно связный рассказ.)))
Дисклеймер: ни единого совпадения с реальностью.
Уйди из-под этой крыши,
Ты вырос выше,
Ты вырос слишком,
Уйди же, слышишь.
Вероника Долина
Свой восемнадцатый день рождения Цвен встретил на скамейке в сквере напротив автовокзала.
Накануне, когда они всей семьёй сидели за ужином, раздался телефонный звонок.
-Это тебя, милый. Кажется, Эрика.
Цвен механически отметил, – в который раз – что мать называет его «милый» только тогда, когда её может услышать кто-то посторонний – в данном случае этим посторонним была Эрика на другом конце провода. Только «милый» и никак иначе. Ни «дорогой», ни «мой мальчик», ни как-либо ещё – «милый» и всё тут. Как будто ей лень было придумывать другие слова.
-Спасибо, я сейчас, - он вскочил было, но тут молчавший до сих пор отчим поднял глаза от своей тарелки.
-Ты не будешь встречаться с этой девицей, - категорически заявил он и воткнул вилку в кусок свинины, будто ставя точку в разговоре. – Повесь трубку, - не глядя, бросил он жене. – И больше не зови его к телефону, если будут звонить женщины.
Вот уж кто совершенно не заботился о том, что его могут услышать посторонние.
Цвен, чувствуя, как немеют скулы, вслушивался в голос матери из прихожей – она, кажется, объясняла, что он как раз вышел, вот буквально сию минуту…
-Что застыл? – спросил отчим. – Садись и ужинай.
Цвен понял, что до сих пор стоит, держась за спинку стула. Он медленно опустился на сиденье, поковырял вилкой тушёную капусту. Руки дрожали. В ушах гудела кровь – бух, бух, бух.
-Ты слышал, что я сказал? – спросил отчим, повышая голос. – Заканчивай ужин. Мать потеет у плиты не для того, чтобы ты воротил нос от её стряпни.
Цвен не выдержал.
-Почему я не должен встречаться с Эрикой? – спросил он, стараясь казаться спокойным.
-Почему? Да потому, что ты бездельник и разгильдяй. Нос у тебя не дорос таскаться по девкам, вот что. Тебе нужно думать не о фиглях-миглях всяких, а о том, чтобы искать работу.
Завтра будет день его рождения, и Цвен надеялся получить несколько монет от матери и сводить Эрику в кафе или в кино. Милая, тихая, пухленькая Эрика. Он думал, что любит её.
-Я не таскаюсь по девкам. Мы с Эрикой…
-Что? Ну что – вы с Эрикой, а? Жениться вздумал? Женилка-то выросла? Ну, чего загрустил, женишок? Не пудри девке мозги, ты пока что ноль без палочки. Заводить шуры-муры надо не раньше, чем встанешь на ноги… Да и в армию скоро, так что незачем и начинать, - удовлетворённо заключил отчим, ковыряясь в крепких, жёлтых зубах заточенной спичкой. – В армии тебе живо мозги вправят, сынок.
Цвен прикрыл глаза. Под веками заколыхались чёрно-багровые занавески. Больше всего он ненавидел, когда этот человек обращался к нему «сынок».
-…И уж во всяком случае тебе придётся состричь вот это, на голове. Так что лучше прямо завтра отправиться к парикмахеру, не дожидаясь, когда тебя поднимут на смех на медкомиссии. Слышал? Я вполне серьёзно. Не желаю больше смотреть на это воронье гнездо, которое ты называешь причёской. Чтоб тебя, ты же вылитый педик! Ещё не хватало, чтобы обо мне стали говорить – он воспитал педика! Чтобы завтра же этого не было, ты меня понял?
Глубоко вдохнув, Цвен выпалил:
-Завтра мне исполнится восемнадцать. И тогда ты больше не сможешь указывать мне, что делать.
-Что?.. – отчим уставился на него, подняв брови с выражением весёлого удивления. – У тебя что, сынок, крыша поехала – так у вас, кажется, нынче говорят? – Он хохотнул прямо в лицо пасынку, обдав Цвена запахом капусты и лука. – Пока ты живёшь в моём доме, ты будешь играть по моим правилам, понял?.. Слышишь, мать? – крикнул он в прихожую. – Твой сын стал слишком взрослым и умным, не пора ли мне начать спрашивать у него разрешения сесть за стол? – И снова расхохотался, уже не сдерживаясь, сражённый собственным остроумием.
В дверях показалась мать, лицо у неё было недовольное.
-Что за шум? Почему всё время необходимо орать?.. – она повернулась к сыну. – Ты опять пререкаешься с отцом?
-Он мне не отец, - тихо сказал Цвен.
-Что?
-Он мне не отец, - повторил он уже громче, нагнув голову. – И это не его дом. Пусть выметается, если хочет.
Смех отчима как ножницами отрезало. Он начал медленно подниматься со стула. Цвен поднялся тоже, бессознательно копируя каждое движение отчима.
-Ты что-то сказал, сынок? – вкрадчиво, даже почти ласково спросил отчим.
-Не смей называть меня так. – Сказал Цвен. – И не смей называть мою девушку девкой.
-Что?..
-Ты слышал.
Мать открыла было рот, чтобы вставить реплику, но осеклась. Игра в семью на сегодня закончилась – двое чужих мужчин, молодой и зрелый, стояли друг перед другом, молча распаляясь, готовые к бою, и их взаимная ненависть казалась такой осязаемой, что в ней можно было задохнуться.
Старший не выдержал первым.
-Да я тебя выдеру, как сидорову козу, - с тяжёлым придыханием сказал он. – А твоя шалава пусть только ещё раз позвонит…
У Цвена вспыхнули уши, но лицо осталось непроницаемым. Сохраняя это выражение, он не спеша взял свою тарелку, приподнял её над полом и с размаху швырнул отчиму под ноги. Осколки брызнули во все стороны. Капуста и свинина, точно взорвавшись, взлетели вверх; один из кусков подпрыгнул так высоко, что ударил отчима в щёку и с чмоканьем отскочил. Мать взвизгнула. Цвен резко, коротко, неприятно рассмеялся.
Тяжело дыша, отчим утёрся и поднял на Цвена поплывшие от бешенства глаза – белки затянулись тончайшей сеточкой лопнувших сосудов, левое нижнее веко мелко дёргалось. Он обогнул стол и, утробно рыкнув, двинулся на пасынка.
Мать прикрыла снаружи дверь на кухню и прижалась к ней спиной, словно хотела, чтобы ни один звук не просочился сквозь преграду, словно надеялась хотя бы так сдержать постыдные тайны, норовящие стать постыдной явью.
Потом она услышала, как там, внутри, коротко и глухо вскрикнул её сын, и опомнилась. А опомнившись, быстро ушла в свою комнату – самую дальнюю от кухни – по дороге плотно закрывая за собой все двери.
***
Цвен сидел на ступеньках и осторожно трогал разбитую губу, когда услышал, как у него за спиной щёлкнул замок – приглушённо, как будто стыдливо. Он напрягся, но в следующую секунду узнал шаги матери и сразу понял, что она явилась с миротворческой миссией.
«Чёрта с два», - подумал Цвен и, не оборачиваясь, демонстративно потянул из кармана сигареты. Не то чтобы ему так сильно хотелось курить, собственно, он до сих пор не привык к табаку и не полюбил его – просто это была первая пачка сигарет, которую он не спрятал за дверцей распределительного щитка на лестничной площадке, а положил в карман. Никто не имеет права обыскивать его карманы. Он теперь взрослый, и ему плевать на всех. Пусть мать занимается своей личной жизнью, а ему наплевать.
Она остановилась у него за спиной. Нерешительно помолчала, потом сказала тонким, беспомощным голосом:
-Всё это не так страшно, милый…
Она впервые назвала его так без посторонних.
Цвен не торопясь прикурил, затянулся, широкой струёй выпустил дым. Он услышал, как мать набрала воздуху и словно тихо подавилась. Хотела сделать замечание, но передумала. Она проглотит это, с горечью, но не без злорадства подумал он, потому что мир должен быть восстановлен. Какая, к чёрту, забота о здоровье. С ноля часов ноля минут её сын будет считаться совершеннолетним и сможет свободно травить себя чем захочет. Имеет право. И она сдаёт эту позицию, потому что думает, что такой ценой можно восстановить мир. Довольная рожа этого ублюдка, его сытая довольная рожа – вот что для неё главное, вот что называется «миром в семье». И ещё – чтобы было тихо. Остальное несущественно. Совершеннолетие – можно курить. Можно пить, колоться наркотой. Можно уходить из дома, попадать в полицию, подыхать в придорожной канаве. Всё это не так страшно, милый. Совершеннолетний сам решает, где ему подохнуть. Главное – чтобы ублюдка не беспокоили, чтобы его сальная рожа сияла довольством.
-Ты хоть понимаешь, во что превратятся твои лёгкие, если ты будешь травить себя дымом? Я с тобой говорю – слышишь?! – изволь смотреть мне в глаза! Ты понимаешь или нет, я тебя спрашиваю?! Если я ещё хоть раз, хоть один-единственный раз, увижу, что ты куришь, я…
-Так, по какому поводу крик?
-Ничего особенного, дорогой.
-Я задал вопрос.
-Ну… Я нашла у мальчика сигареты.
-Сигареты?.. – Цвена хватают за подбородок всей пятернёй и резко поворачивают в сторону – позвонки хрустнули. – Та-ак… На прошлой неделе пятёрка по алгебре и замечание от учительницы. Сегодня – сигареты. Та-ак, словами тут, видно, не обойтись. Ты, пащенок, по-хорошему не понимаешь… Та-ак. Мать, выйди.
-Дорогой…
-Выйди, я сказал!
А он ведь в тот раз даже не курил, только затянулся, неглубоко, и то его чуть не вывернуло наизнанку. Но сигареты, купленные вскладчину, с большими опасностями, почти с риском для жизни, остались лежать в кармане его куртки. Он не подумал об этом, потому что не чувствовал себя таким уж виноватым. Он попробовал – и ему не понравилось, он даже внутренне согласился с картинками, висящими в кабинете школьной медсестры, на которых бледно-зелёные люди, кашляя, погибали от табачной зависимости. Возможно, он и рассказал бы потом об этом своём опыте, чтобы никто не сомневался – это не для него. Он просто забыл о сигаретах, лежащих в его кармане. И был ошеломлён истошным криком матери, не давшей ему даже рта раскрыть, чтобы оправдаться. А толстый кожаный ремень в руках отчима намертво вбил в него, что ни о чём нельзя забывать, ни на кого, кроме себя, нельзя надеяться. До тех пор были только нотации и подзатыльники. И в тот раз он долго не мог поверить, что это происходит с ним, что с ним можно делать такое. Ему было двенадцать. Он был уверен, что мать вмешается. А она ушла, так же, как сегодня, аккуратно прикрывая за собой все двери.
Она же сдавала ему меня, вдруг холодно понял Цвен. Все эти годы сдавала, сопротивляясь только для виду. Она прекрасно знала, чего он хочет. А он хотел – власти. Хотя бы ничтожной властишки, хотя бы над одним человеческим существом. Он хотел, чтобы перед ним дрожали, чтобы от одного звука его голоса тряслись поджилки. Он так ловит кайф, он просто кончает от этого. А она сдавала ему меня, чтобы он получал свой кайф, а самой быть в безопасности. Сука.
Ему захотелось рассмеяться трескучим, злым, лающим смехом – как час назад на кухне, когда разбилась тарелка. Он представил этот звук, очень ясно представил, как его смех сухим горохом прокатывается по пролётам, представил, как мать в ужасе зажимает рот, в ужасе от того, что кто-то может услышать. Соседи, да. Они ведь могут услышать, правда? И «Бог знает что подумать». Она всегда говорила – тише, тише, не кричи, не топай, соседи Бог знает что подумают. Даже в тот раз, когда он отравился чем-то в школьной столовой, и его неудержимо рвало – она стояла над ним и бормотала: «О Боже, ты можешь потише? Услышит кто-нибудь и Бог знает что подумает».
А что, интересно, они могли подумать, если бы увидели? Если бы увидели, как час назад её ублюдочный муж методично пинал пасынка в живот, пока тот не сблевал на пол тушёной капустой? Сама она предпочла этого не видеть. Хотя всё ведь было почти бесшумно, да. Живот мягкий, а громко кричать, когда тебя в него пинают, затруднительно. Никто ничего не услышал. И не подумал Бог знает что.
Если бы можно было услышать ярость и ненависть – никто в этом доме не спал бы ни одной ночи, здесь бы всё выло и скрежетало. Но настоящая ненависть молчит. Она проникает сквозь стены, как радиация, и, как радиация, медленно и безмолвно убивает.
Как они могут с благостными лицами рассуждать о добре и зле, если за обычными дверями обычного дома люди травят и выжигают друг в друге живые души? Простые люди, которые, по их словам, хотят только быть счастливыми.
Цвену расхотелось смеяться. Он вдруг почувствовал, что очень устал. Он больше не хотел причинять матери боль. Не потому, что любил её. Просто ему сейчас стало всё равно.
-Твой муж лёг? – спросил он странно новым голосом и сам этому голосу вчуже удивился.
-Что?..
-Он уже лёг спать?
-Да. Знаешь, я думаю, что завтра утром вам снова стоит поговорить, и всё будет…
-Мне нужно забрать вещи, - сказал он.
Она не остановила его. Он и не сомневался, что она не будет этого делать. Он прошёл в свою комнату, кинул в рюкзак свитер, брюки, несколько пар носков, бритву. На секунду смутившись, положил сверху копилку, в которую с третьего класса собирал всё, что удавалось сэкономить на школьных завтраках и изредка перепадающие от родственников подношения к Рождеству и дням рождения. Сунул в карман документы. Взял чехол с гитарой. Всё.
В дверях он задержался на пару секунд, затылком видя, что мать сидит на кухне за столом, вся согнувшись и обвиснув, постаревшая, жалкая. Под ложечкой тепло кольнуло что-то живое, какая-то последняя надежда, но – только на пару секунд, потому что мать сказала ему в спину громким, тревожным шёпотом:
-Пожалуйста, не хлопай дверью.
Он стиснул зубы, сморгнул быстрые, стылые слёзы.
Дверь закрылась.
***
Вот так и вышло, что в свой восемнадцатый день рождения он оказался на скамейке в тёмном, сыром, шумящем от ветра сквере – несмотря на конец июня, погода выдалась паршивая, как на заказ. Смутное, тревожное, взлохмаченное небо время от времени горстями сыпало быстрый, частый, по-осеннему холодный дождь.
Цвен долго бродил, выискивая среди россыпей размокших окурков и перекатывающихся под ногами пивных бутылок место почище. Ощупывая сиденье скамейки, чтобы в буквальном смысле не сесть в лужу, попал пальцами в чей-то смачный плевок, недавний, не смытый дождём, и долго, с отвращением вытирал руку о мокрую траву. Потом подумал, что может быть на этой траве, и отшатнулся. На автовокзале должен был быть туалет хоть с каким-то умывальником, и он посмотрел в ту сторону, но не пошёл. Что-то внутри иррационально опасалось скопления людей, освещённых пространств, что-то могучее, как инстинкт самосохранения у диких животных, сопротивлялось, подавляло здравый смысл, просто ноги не шли. И он смотрел, как зверь, из темноты, на светящуюся стекляшку автовокзала, внутри которой, несмотря на поздний час, шла какая-то жизнь, шевелились люди, даже механический голос громкой связи, объявляющий, должно быть, изменения в расписании, долетал до него. И, глядя, как отъезжает очередной автобус, маленький отсюда, похожий на гусеницу, но тоже светящийся изнутри живым, тёплым светом, везущий в себе маленьких людей с их маленькими горестями, проблемами и любовями – Цвен ощутил горечь, но и успокоение, как будто получил подтверждение тому, что жизнь идёт, а счастье в мире не переводится, и, если его нет здесь, то, может, оно есть в другом месте?.. Но он всё равно решил не выходить пока из темноты, только сел так, чтобы видеть электронное табло с угловатыми, составленными из ярких зелёных точек цифрами – сейчас там горело 23:56.
Что было делать? Он почувствовал, что продрог, достал из рюкзака свитер, натянул сверху на рубашку. Что было делать? Пойти не к кому в такой час, некого попросить о приюте. Мысль о возвращении домой даже в голову не заходила. Правда, есть деньги, вспомнил он. Он не мог точно сказать, сколько там, но на пару-тройку дней, если снять комнату, наверное, хватит. Но где её снимать, у кого? И что потом, когда деньги кончатся?
У него уже был опыт уходов из дома в никуда, но то всё было несерьёзно – его находили, пару раз и с полицией, возвращали домой, стыдили, били, потом происходило торжественное и фальшивое примирение, исполненное с обеих сторон сознания тягостной необходимости. То было несерьёзно, потому что он знал, что его вернут, это был только вопрос времени, он просто хотел что-то кому-то доказать, показать – хотя бы свой несломленный дух, если становилось уж совсем невмоготу терпеть – требовалось выплеснуть гнев на отчима и мать в акт неповиновения, наплевав на последствия, да просто попортить им кровь, чтобы они не думали, успокоенные, что им удалось наконец его смирить.
Но сегодня – он очень хорошо это понимал, чувствовал, и не только из-за материнской реакции на его сборы – произошло нечто бесповоротное, что не могло быть поправлено какими-то дежурными извинениями, и дело тут не в чьей-то гордости. Дело было в том, что он больше не мог там оставаться, а его – до него только сейчас дошло это окончательно – не могли и не хотели больше там терпеть. Только сейчас до него дошло со всей очевидностью, что на этот раз никто не будет искать и возвращать его.
Так что нет никакого смысла страшиться будущего, другого ему всё равно никто не даст. Не было ничего за спиной, но была свобода, весь мир в его распоряжении, никаких обязательств, ни перед кем. И горько-сладкая, остро-новая, ещё не успевшая опостылеть неприкаянность, несущая в себе какие-то пока неясные духовные возможности.
На табло вспыхнуло – 00:00. Новый отсчёт. Новое время, в котором он один на свете, сам с собой, и с этим предстоит как-то научиться жить.
-С днём рождения, - сам себе сказал он и вздрогнул от звука собственного голоса.
Что было делать? В такое время еды нигде не купишь, не говоря уж о спиртном.
-Да, шампанского у нас нет, приятель, - сказал он вслух. – Тогда хоть закурим.
Слава Богу, хоть спички были. Он зажёг сигарету и не спеша вытянул её, смакуя каждую затяжку, впервые в жизни получая настоящее удовольствие от курения. Подумал немного и достал ещё одну.
-Гулять так гулять, - сказал он и почувствовал, что всё ещё может наладиться.
Снова железная гусеница отползла от вокзала, везя в своей утробе крошечных людей, ищущих счастья в иных местах.
Цвен закурил третью сигарету, уже почти не задумываясь. Оранжевый огонёк, вспыхивающий в темноте, создавал эфемерное ощущение тепла, а сырой ветер, между тем, забрался уже и под свитер.
К тому моменту, как табло бесстрастно высветило цифры 04:00, и окружающие предметы как будто проявились из серенькой, жидкой предрассветной мути, а стекляшка автовокзала, наоборот, потускнела – к этому моменту пачка опустела, а во рту было горько и сухо. В это время Цвен уже перестал мёрзнуть, тело от ступней и до подмышек просто одеревенело и вросло в скамейку, холод был внутри костей и перестал быть холодом, перейдя в стадию полного отвердения материи, схватившейся в единое целое, в монолит. И с мыслями происходило то же самое, они как будто никуда больше не текли, как им положено, застыли комом.
Ему пришлось буквально выламывать себя из этой скамейки, где он сидел на спинке, как воробей на жёрдочке, брезгливо помня про плевок; пришлось встряхивать и расшевеливать себя изнутри, из самой серёдки, тело не желало вспоминать, как надо двигаться, мышцы были точно из литой резины, непроминаемые, и кровь не бежала по сосудам, а тянулась, как густой сироп. Он размялся немного, пару раз присел, а то ноги почти не сгибались. В конце концов, всё-таки смог сдвинуть себя с места и пошагал, хотя и несколько скованно, к стекляшке вокзала, но с полдороги пришлось вернуться – мысли ведь тоже промёрзли, слиплись, и он чуть не забыл на той скамейке гитару, идиот.
В зале ожидания было так ошеломляюще тепло, что его буквально встряхнуло пару раз этим теплом, как электрическим разрядом – тело протестовало, отвыкнув от нормального температурного режима. На скамейках, не смущаясь, спали люди, накрытые свитерами и куртками, никто ни на кого не обращал внимания, и Цвен теперь недоумевал, почему не пошёл сюда раньше, зачем было испытывать себя сырым холодом, темнотой и одиночеством, что это был за нелепый обряд инициации в первую ночь совершеннолетия.
Здесь был и буфет, благословение Господу за маленькие радости, которые Он нам посылает. Засунув обе руки внутрь рюкзака и делая вид, что не может что-то там найти, Цвен нащупал копилку, нажатием пальцев вскрыл игрушечный замок, выгреб наугад какие-то бумажки. Желудок тонко, противно поднывал, от всё пропитавшего здесь кисловатого запаха кухни, в котором отчасти угадывался несвежий мясной фарш, отчасти – рисовый суп, но сильнее всего, конечно, капуста – от этого запаха общепита, всегда вызывавшего у Цвена тошноту, теперь счастливо кружилась голова и рот переполнялся слюной с каждым вдохом, приходилось сглатывать.
Он взял какую-то еду, закинул в себя, как в топку, всё провалилось без следа. Взял ещё – гулять так гулять – закинул снова, на это раз ощутив что-то вроде вкуса, запил восхитительно горячим, почти раскалённым ячменным кофе. Потом пошёл в зал ожидания, пристроился на свободной лавке – рюкзак под голову, гитару под бок, просунув правую кисть в ручку чехла – и провалился в ту же секунду, как оглушённый, без снов, без времени, без страха за будущее.
Фендом: Rammstein
Жанр: AH
Было, если вы помните, такое произведение – “Regen”, как зовут автора не помню… собственно, на его почве у меня возникло жгучее желание написать нечто вроде «Антирегена»… на его осуществление пока нет времени и сил, но предварительные наброски сложились, кажется, в довольно связный рассказ.)))
Дисклеймер: ни единого совпадения с реальностью.
Уйди из-под этой крыши,
Ты вырос выше,
Ты вырос слишком,
Уйди же, слышишь.
Вероника Долина
Свой восемнадцатый день рождения Цвен встретил на скамейке в сквере напротив автовокзала.
Накануне, когда они всей семьёй сидели за ужином, раздался телефонный звонок.
-Это тебя, милый. Кажется, Эрика.
Цвен механически отметил, – в который раз – что мать называет его «милый» только тогда, когда её может услышать кто-то посторонний – в данном случае этим посторонним была Эрика на другом конце провода. Только «милый» и никак иначе. Ни «дорогой», ни «мой мальчик», ни как-либо ещё – «милый» и всё тут. Как будто ей лень было придумывать другие слова.
-Спасибо, я сейчас, - он вскочил было, но тут молчавший до сих пор отчим поднял глаза от своей тарелки.
-Ты не будешь встречаться с этой девицей, - категорически заявил он и воткнул вилку в кусок свинины, будто ставя точку в разговоре. – Повесь трубку, - не глядя, бросил он жене. – И больше не зови его к телефону, если будут звонить женщины.
Вот уж кто совершенно не заботился о том, что его могут услышать посторонние.
Цвен, чувствуя, как немеют скулы, вслушивался в голос матери из прихожей – она, кажется, объясняла, что он как раз вышел, вот буквально сию минуту…
-Что застыл? – спросил отчим. – Садись и ужинай.
Цвен понял, что до сих пор стоит, держась за спинку стула. Он медленно опустился на сиденье, поковырял вилкой тушёную капусту. Руки дрожали. В ушах гудела кровь – бух, бух, бух.
-Ты слышал, что я сказал? – спросил отчим, повышая голос. – Заканчивай ужин. Мать потеет у плиты не для того, чтобы ты воротил нос от её стряпни.
Цвен не выдержал.
-Почему я не должен встречаться с Эрикой? – спросил он, стараясь казаться спокойным.
-Почему? Да потому, что ты бездельник и разгильдяй. Нос у тебя не дорос таскаться по девкам, вот что. Тебе нужно думать не о фиглях-миглях всяких, а о том, чтобы искать работу.
Завтра будет день его рождения, и Цвен надеялся получить несколько монет от матери и сводить Эрику в кафе или в кино. Милая, тихая, пухленькая Эрика. Он думал, что любит её.
-Я не таскаюсь по девкам. Мы с Эрикой…
-Что? Ну что – вы с Эрикой, а? Жениться вздумал? Женилка-то выросла? Ну, чего загрустил, женишок? Не пудри девке мозги, ты пока что ноль без палочки. Заводить шуры-муры надо не раньше, чем встанешь на ноги… Да и в армию скоро, так что незачем и начинать, - удовлетворённо заключил отчим, ковыряясь в крепких, жёлтых зубах заточенной спичкой. – В армии тебе живо мозги вправят, сынок.
Цвен прикрыл глаза. Под веками заколыхались чёрно-багровые занавески. Больше всего он ненавидел, когда этот человек обращался к нему «сынок».
-…И уж во всяком случае тебе придётся состричь вот это, на голове. Так что лучше прямо завтра отправиться к парикмахеру, не дожидаясь, когда тебя поднимут на смех на медкомиссии. Слышал? Я вполне серьёзно. Не желаю больше смотреть на это воронье гнездо, которое ты называешь причёской. Чтоб тебя, ты же вылитый педик! Ещё не хватало, чтобы обо мне стали говорить – он воспитал педика! Чтобы завтра же этого не было, ты меня понял?
Глубоко вдохнув, Цвен выпалил:
-Завтра мне исполнится восемнадцать. И тогда ты больше не сможешь указывать мне, что делать.
-Что?.. – отчим уставился на него, подняв брови с выражением весёлого удивления. – У тебя что, сынок, крыша поехала – так у вас, кажется, нынче говорят? – Он хохотнул прямо в лицо пасынку, обдав Цвена запахом капусты и лука. – Пока ты живёшь в моём доме, ты будешь играть по моим правилам, понял?.. Слышишь, мать? – крикнул он в прихожую. – Твой сын стал слишком взрослым и умным, не пора ли мне начать спрашивать у него разрешения сесть за стол? – И снова расхохотался, уже не сдерживаясь, сражённый собственным остроумием.
В дверях показалась мать, лицо у неё было недовольное.
-Что за шум? Почему всё время необходимо орать?.. – она повернулась к сыну. – Ты опять пререкаешься с отцом?
-Он мне не отец, - тихо сказал Цвен.
-Что?
-Он мне не отец, - повторил он уже громче, нагнув голову. – И это не его дом. Пусть выметается, если хочет.
Смех отчима как ножницами отрезало. Он начал медленно подниматься со стула. Цвен поднялся тоже, бессознательно копируя каждое движение отчима.
-Ты что-то сказал, сынок? – вкрадчиво, даже почти ласково спросил отчим.
-Не смей называть меня так. – Сказал Цвен. – И не смей называть мою девушку девкой.
-Что?..
-Ты слышал.
Мать открыла было рот, чтобы вставить реплику, но осеклась. Игра в семью на сегодня закончилась – двое чужих мужчин, молодой и зрелый, стояли друг перед другом, молча распаляясь, готовые к бою, и их взаимная ненависть казалась такой осязаемой, что в ней можно было задохнуться.
Старший не выдержал первым.
-Да я тебя выдеру, как сидорову козу, - с тяжёлым придыханием сказал он. – А твоя шалава пусть только ещё раз позвонит…
У Цвена вспыхнули уши, но лицо осталось непроницаемым. Сохраняя это выражение, он не спеша взял свою тарелку, приподнял её над полом и с размаху швырнул отчиму под ноги. Осколки брызнули во все стороны. Капуста и свинина, точно взорвавшись, взлетели вверх; один из кусков подпрыгнул так высоко, что ударил отчима в щёку и с чмоканьем отскочил. Мать взвизгнула. Цвен резко, коротко, неприятно рассмеялся.
Тяжело дыша, отчим утёрся и поднял на Цвена поплывшие от бешенства глаза – белки затянулись тончайшей сеточкой лопнувших сосудов, левое нижнее веко мелко дёргалось. Он обогнул стол и, утробно рыкнув, двинулся на пасынка.
Мать прикрыла снаружи дверь на кухню и прижалась к ней спиной, словно хотела, чтобы ни один звук не просочился сквозь преграду, словно надеялась хотя бы так сдержать постыдные тайны, норовящие стать постыдной явью.
Потом она услышала, как там, внутри, коротко и глухо вскрикнул её сын, и опомнилась. А опомнившись, быстро ушла в свою комнату – самую дальнюю от кухни – по дороге плотно закрывая за собой все двери.
***
Цвен сидел на ступеньках и осторожно трогал разбитую губу, когда услышал, как у него за спиной щёлкнул замок – приглушённо, как будто стыдливо. Он напрягся, но в следующую секунду узнал шаги матери и сразу понял, что она явилась с миротворческой миссией.
«Чёрта с два», - подумал Цвен и, не оборачиваясь, демонстративно потянул из кармана сигареты. Не то чтобы ему так сильно хотелось курить, собственно, он до сих пор не привык к табаку и не полюбил его – просто это была первая пачка сигарет, которую он не спрятал за дверцей распределительного щитка на лестничной площадке, а положил в карман. Никто не имеет права обыскивать его карманы. Он теперь взрослый, и ему плевать на всех. Пусть мать занимается своей личной жизнью, а ему наплевать.
Она остановилась у него за спиной. Нерешительно помолчала, потом сказала тонким, беспомощным голосом:
-Всё это не так страшно, милый…
Она впервые назвала его так без посторонних.
Цвен не торопясь прикурил, затянулся, широкой струёй выпустил дым. Он услышал, как мать набрала воздуху и словно тихо подавилась. Хотела сделать замечание, но передумала. Она проглотит это, с горечью, но не без злорадства подумал он, потому что мир должен быть восстановлен. Какая, к чёрту, забота о здоровье. С ноля часов ноля минут её сын будет считаться совершеннолетним и сможет свободно травить себя чем захочет. Имеет право. И она сдаёт эту позицию, потому что думает, что такой ценой можно восстановить мир. Довольная рожа этого ублюдка, его сытая довольная рожа – вот что для неё главное, вот что называется «миром в семье». И ещё – чтобы было тихо. Остальное несущественно. Совершеннолетие – можно курить. Можно пить, колоться наркотой. Можно уходить из дома, попадать в полицию, подыхать в придорожной канаве. Всё это не так страшно, милый. Совершеннолетний сам решает, где ему подохнуть. Главное – чтобы ублюдка не беспокоили, чтобы его сальная рожа сияла довольством.
-Ты хоть понимаешь, во что превратятся твои лёгкие, если ты будешь травить себя дымом? Я с тобой говорю – слышишь?! – изволь смотреть мне в глаза! Ты понимаешь или нет, я тебя спрашиваю?! Если я ещё хоть раз, хоть один-единственный раз, увижу, что ты куришь, я…
-Так, по какому поводу крик?
-Ничего особенного, дорогой.
-Я задал вопрос.
-Ну… Я нашла у мальчика сигареты.
-Сигареты?.. – Цвена хватают за подбородок всей пятернёй и резко поворачивают в сторону – позвонки хрустнули. – Та-ак… На прошлой неделе пятёрка по алгебре и замечание от учительницы. Сегодня – сигареты. Та-ак, словами тут, видно, не обойтись. Ты, пащенок, по-хорошему не понимаешь… Та-ак. Мать, выйди.
-Дорогой…
-Выйди, я сказал!
А он ведь в тот раз даже не курил, только затянулся, неглубоко, и то его чуть не вывернуло наизнанку. Но сигареты, купленные вскладчину, с большими опасностями, почти с риском для жизни, остались лежать в кармане его куртки. Он не подумал об этом, потому что не чувствовал себя таким уж виноватым. Он попробовал – и ему не понравилось, он даже внутренне согласился с картинками, висящими в кабинете школьной медсестры, на которых бледно-зелёные люди, кашляя, погибали от табачной зависимости. Возможно, он и рассказал бы потом об этом своём опыте, чтобы никто не сомневался – это не для него. Он просто забыл о сигаретах, лежащих в его кармане. И был ошеломлён истошным криком матери, не давшей ему даже рта раскрыть, чтобы оправдаться. А толстый кожаный ремень в руках отчима намертво вбил в него, что ни о чём нельзя забывать, ни на кого, кроме себя, нельзя надеяться. До тех пор были только нотации и подзатыльники. И в тот раз он долго не мог поверить, что это происходит с ним, что с ним можно делать такое. Ему было двенадцать. Он был уверен, что мать вмешается. А она ушла, так же, как сегодня, аккуратно прикрывая за собой все двери.
Она же сдавала ему меня, вдруг холодно понял Цвен. Все эти годы сдавала, сопротивляясь только для виду. Она прекрасно знала, чего он хочет. А он хотел – власти. Хотя бы ничтожной властишки, хотя бы над одним человеческим существом. Он хотел, чтобы перед ним дрожали, чтобы от одного звука его голоса тряслись поджилки. Он так ловит кайф, он просто кончает от этого. А она сдавала ему меня, чтобы он получал свой кайф, а самой быть в безопасности. Сука.
Ему захотелось рассмеяться трескучим, злым, лающим смехом – как час назад на кухне, когда разбилась тарелка. Он представил этот звук, очень ясно представил, как его смех сухим горохом прокатывается по пролётам, представил, как мать в ужасе зажимает рот, в ужасе от того, что кто-то может услышать. Соседи, да. Они ведь могут услышать, правда? И «Бог знает что подумать». Она всегда говорила – тише, тише, не кричи, не топай, соседи Бог знает что подумают. Даже в тот раз, когда он отравился чем-то в школьной столовой, и его неудержимо рвало – она стояла над ним и бормотала: «О Боже, ты можешь потише? Услышит кто-нибудь и Бог знает что подумает».
А что, интересно, они могли подумать, если бы увидели? Если бы увидели, как час назад её ублюдочный муж методично пинал пасынка в живот, пока тот не сблевал на пол тушёной капустой? Сама она предпочла этого не видеть. Хотя всё ведь было почти бесшумно, да. Живот мягкий, а громко кричать, когда тебя в него пинают, затруднительно. Никто ничего не услышал. И не подумал Бог знает что.
Если бы можно было услышать ярость и ненависть – никто в этом доме не спал бы ни одной ночи, здесь бы всё выло и скрежетало. Но настоящая ненависть молчит. Она проникает сквозь стены, как радиация, и, как радиация, медленно и безмолвно убивает.
Как они могут с благостными лицами рассуждать о добре и зле, если за обычными дверями обычного дома люди травят и выжигают друг в друге живые души? Простые люди, которые, по их словам, хотят только быть счастливыми.
Цвену расхотелось смеяться. Он вдруг почувствовал, что очень устал. Он больше не хотел причинять матери боль. Не потому, что любил её. Просто ему сейчас стало всё равно.
-Твой муж лёг? – спросил он странно новым голосом и сам этому голосу вчуже удивился.
-Что?..
-Он уже лёг спать?
-Да. Знаешь, я думаю, что завтра утром вам снова стоит поговорить, и всё будет…
-Мне нужно забрать вещи, - сказал он.
Она не остановила его. Он и не сомневался, что она не будет этого делать. Он прошёл в свою комнату, кинул в рюкзак свитер, брюки, несколько пар носков, бритву. На секунду смутившись, положил сверху копилку, в которую с третьего класса собирал всё, что удавалось сэкономить на школьных завтраках и изредка перепадающие от родственников подношения к Рождеству и дням рождения. Сунул в карман документы. Взял чехол с гитарой. Всё.
В дверях он задержался на пару секунд, затылком видя, что мать сидит на кухне за столом, вся согнувшись и обвиснув, постаревшая, жалкая. Под ложечкой тепло кольнуло что-то живое, какая-то последняя надежда, но – только на пару секунд, потому что мать сказала ему в спину громким, тревожным шёпотом:
-Пожалуйста, не хлопай дверью.
Он стиснул зубы, сморгнул быстрые, стылые слёзы.
Дверь закрылась.
***
Вот так и вышло, что в свой восемнадцатый день рождения он оказался на скамейке в тёмном, сыром, шумящем от ветра сквере – несмотря на конец июня, погода выдалась паршивая, как на заказ. Смутное, тревожное, взлохмаченное небо время от времени горстями сыпало быстрый, частый, по-осеннему холодный дождь.
Цвен долго бродил, выискивая среди россыпей размокших окурков и перекатывающихся под ногами пивных бутылок место почище. Ощупывая сиденье скамейки, чтобы в буквальном смысле не сесть в лужу, попал пальцами в чей-то смачный плевок, недавний, не смытый дождём, и долго, с отвращением вытирал руку о мокрую траву. Потом подумал, что может быть на этой траве, и отшатнулся. На автовокзале должен был быть туалет хоть с каким-то умывальником, и он посмотрел в ту сторону, но не пошёл. Что-то внутри иррационально опасалось скопления людей, освещённых пространств, что-то могучее, как инстинкт самосохранения у диких животных, сопротивлялось, подавляло здравый смысл, просто ноги не шли. И он смотрел, как зверь, из темноты, на светящуюся стекляшку автовокзала, внутри которой, несмотря на поздний час, шла какая-то жизнь, шевелились люди, даже механический голос громкой связи, объявляющий, должно быть, изменения в расписании, долетал до него. И, глядя, как отъезжает очередной автобус, маленький отсюда, похожий на гусеницу, но тоже светящийся изнутри живым, тёплым светом, везущий в себе маленьких людей с их маленькими горестями, проблемами и любовями – Цвен ощутил горечь, но и успокоение, как будто получил подтверждение тому, что жизнь идёт, а счастье в мире не переводится, и, если его нет здесь, то, может, оно есть в другом месте?.. Но он всё равно решил не выходить пока из темноты, только сел так, чтобы видеть электронное табло с угловатыми, составленными из ярких зелёных точек цифрами – сейчас там горело 23:56.
Что было делать? Он почувствовал, что продрог, достал из рюкзака свитер, натянул сверху на рубашку. Что было делать? Пойти не к кому в такой час, некого попросить о приюте. Мысль о возвращении домой даже в голову не заходила. Правда, есть деньги, вспомнил он. Он не мог точно сказать, сколько там, но на пару-тройку дней, если снять комнату, наверное, хватит. Но где её снимать, у кого? И что потом, когда деньги кончатся?
У него уже был опыт уходов из дома в никуда, но то всё было несерьёзно – его находили, пару раз и с полицией, возвращали домой, стыдили, били, потом происходило торжественное и фальшивое примирение, исполненное с обеих сторон сознания тягостной необходимости. То было несерьёзно, потому что он знал, что его вернут, это был только вопрос времени, он просто хотел что-то кому-то доказать, показать – хотя бы свой несломленный дух, если становилось уж совсем невмоготу терпеть – требовалось выплеснуть гнев на отчима и мать в акт неповиновения, наплевав на последствия, да просто попортить им кровь, чтобы они не думали, успокоенные, что им удалось наконец его смирить.
Но сегодня – он очень хорошо это понимал, чувствовал, и не только из-за материнской реакции на его сборы – произошло нечто бесповоротное, что не могло быть поправлено какими-то дежурными извинениями, и дело тут не в чьей-то гордости. Дело было в том, что он больше не мог там оставаться, а его – до него только сейчас дошло это окончательно – не могли и не хотели больше там терпеть. Только сейчас до него дошло со всей очевидностью, что на этот раз никто не будет искать и возвращать его.
Так что нет никакого смысла страшиться будущего, другого ему всё равно никто не даст. Не было ничего за спиной, но была свобода, весь мир в его распоряжении, никаких обязательств, ни перед кем. И горько-сладкая, остро-новая, ещё не успевшая опостылеть неприкаянность, несущая в себе какие-то пока неясные духовные возможности.
На табло вспыхнуло – 00:00. Новый отсчёт. Новое время, в котором он один на свете, сам с собой, и с этим предстоит как-то научиться жить.
-С днём рождения, - сам себе сказал он и вздрогнул от звука собственного голоса.
Что было делать? В такое время еды нигде не купишь, не говоря уж о спиртном.
-Да, шампанского у нас нет, приятель, - сказал он вслух. – Тогда хоть закурим.
Слава Богу, хоть спички были. Он зажёг сигарету и не спеша вытянул её, смакуя каждую затяжку, впервые в жизни получая настоящее удовольствие от курения. Подумал немного и достал ещё одну.
-Гулять так гулять, - сказал он и почувствовал, что всё ещё может наладиться.
Снова железная гусеница отползла от вокзала, везя в своей утробе крошечных людей, ищущих счастья в иных местах.
Цвен закурил третью сигарету, уже почти не задумываясь. Оранжевый огонёк, вспыхивающий в темноте, создавал эфемерное ощущение тепла, а сырой ветер, между тем, забрался уже и под свитер.
К тому моменту, как табло бесстрастно высветило цифры 04:00, и окружающие предметы как будто проявились из серенькой, жидкой предрассветной мути, а стекляшка автовокзала, наоборот, потускнела – к этому моменту пачка опустела, а во рту было горько и сухо. В это время Цвен уже перестал мёрзнуть, тело от ступней и до подмышек просто одеревенело и вросло в скамейку, холод был внутри костей и перестал быть холодом, перейдя в стадию полного отвердения материи, схватившейся в единое целое, в монолит. И с мыслями происходило то же самое, они как будто никуда больше не текли, как им положено, застыли комом.
Ему пришлось буквально выламывать себя из этой скамейки, где он сидел на спинке, как воробей на жёрдочке, брезгливо помня про плевок; пришлось встряхивать и расшевеливать себя изнутри, из самой серёдки, тело не желало вспоминать, как надо двигаться, мышцы были точно из литой резины, непроминаемые, и кровь не бежала по сосудам, а тянулась, как густой сироп. Он размялся немного, пару раз присел, а то ноги почти не сгибались. В конце концов, всё-таки смог сдвинуть себя с места и пошагал, хотя и несколько скованно, к стекляшке вокзала, но с полдороги пришлось вернуться – мысли ведь тоже промёрзли, слиплись, и он чуть не забыл на той скамейке гитару, идиот.
В зале ожидания было так ошеломляюще тепло, что его буквально встряхнуло пару раз этим теплом, как электрическим разрядом – тело протестовало, отвыкнув от нормального температурного режима. На скамейках, не смущаясь, спали люди, накрытые свитерами и куртками, никто ни на кого не обращал внимания, и Цвен теперь недоумевал, почему не пошёл сюда раньше, зачем было испытывать себя сырым холодом, темнотой и одиночеством, что это был за нелепый обряд инициации в первую ночь совершеннолетия.
Здесь был и буфет, благословение Господу за маленькие радости, которые Он нам посылает. Засунув обе руки внутрь рюкзака и делая вид, что не может что-то там найти, Цвен нащупал копилку, нажатием пальцев вскрыл игрушечный замок, выгреб наугад какие-то бумажки. Желудок тонко, противно поднывал, от всё пропитавшего здесь кисловатого запаха кухни, в котором отчасти угадывался несвежий мясной фарш, отчасти – рисовый суп, но сильнее всего, конечно, капуста – от этого запаха общепита, всегда вызывавшего у Цвена тошноту, теперь счастливо кружилась голова и рот переполнялся слюной с каждым вдохом, приходилось сглатывать.
Он взял какую-то еду, закинул в себя, как в топку, всё провалилось без следа. Взял ещё – гулять так гулять – закинул снова, на это раз ощутив что-то вроде вкуса, запил восхитительно горячим, почти раскалённым ячменным кофе. Потом пошёл в зал ожидания, пристроился на свободной лавке – рюкзак под голову, гитару под бок, просунув правую кисть в ручку чехла – и провалился в ту же секунду, как оглушённый, без снов, без времени, без страха за будущее.
